Черный ветер гудит над мостами,
Черной гарью покрыта земля.
Незнакомые смотрят волками,
И один из них, может быть, я.
Моя жизнь дребезжит, как дрезина,
А могла бы лететь мотыльком;
Моя смерть ездит в черной машине
С голубым огоньком.

Не корите меня за ухарство,
Не стыдите разбитым лицом.
Я хотел бы венчаться на царство,
Или просто ходить под венцом.
Но не купишь судьбы в магазине,
Не прижжешь ей хвоста угольком;
Моя смерть ездит в черной машине
С голубым огоньком.

Мне не жаль, что я здесь не прижился;
Мне не жаль, что родился и жил;
Попадись мне, кто все так придумал,
Я бы сам его здесь придушил;
Только поздно: мы все на вершине,
И теперь только вниз босиком;
Моя смерть ездит в черной машине
С голубым огоньком.

Меня зовут последний поворот,
Меня вы знаете сами
По вкусу водки из сырой земли
И хлеба со слезами.

В моем дому все хрен да полынь,
Дыра в башке - обнова;
Мне нож по сердцу там, где хорошо,
Я дома там, где херово.

На кой мне хрен ваш город золотой?
На кой мне хрен петь складно?
В моей душе семь сотен лет пожар,
Забыть бы все - и ладно.

А если завтра в чистый рай
Под белы руки взят буду,
Апостол Петр, ой батька Николай,
Возьми меня отсюда.

А в чистом небе два крыла
Чертят дугу исправно...
Я сам хромой, и все мои дела -
Налей еще - и славно.

Село солнце за Гималаи,
Чтоб назавтра вновь взойти;
Бредет йогин на кладбище
Отсекать привязанности.

У него труба из кости,
Он начнет в нее трубить;
Созовет голодных духов -
Их собой поить-кормить.

Они съедят его тело,
Они выпьют кровь до дна;
И к утру он чист-безгрешен,
Не привязан ни хрена.

Ох, мы тоже трубим в трубы,
У нас много трубачей;
И своею кровью кормим
Сытых хамов-сволочей;

Столько лет, а им все мало.
Неужель мы так грешны?
Ох, скорей бы солнце встало
Над кладбищем моей родины...

Не коси меня косой,
Не втыкай в ладонь гвоздь,
Настоем цикуты ты меня не глуши.
Ты - мой светлый разум,
Я те - черная кость,
Так сбегай в честь пропоя
Нашей чистой души.

Сколько я ни крал, а все руки пусты,
Сколько я ни пил, все вина как с куста;
Хошь ты голосуй, хошь иди в буддисты,
А проснешься поутру - всяк вокруг пустота.

Не пили меня пилой, не тычь бревном в глаз:
Бревен здесь хватит на порядочный дом;
А душа - святая, она клала на нас,
Так что пей - не ерзай, мы с тобою вдвоем.

Я бы и хотел, да все как след на песке;
Хошь, пой в опере, хошь, брей топором,
А все равно Владимир гонит стадо к реке,
А стаду все одно, его съели с говном.

Мается, мается, жизнь не получается,
Хоть с вином на люди, хоть один вдвоем;
Мается, мается, то грешит, то кается;
А все не признается, что все дело в нем.

Мается, мается, то грешит, то кается;
То ли пыль во поле, то ли отчий дом;
Мается, мается, то заснет, то лается,
А все не признается, что все дело в нем.

Вроде бы и строишь, а все разлетается;
Вроде говоришь, да все не про то.
Ежели не выпьешь, то не получается,
А выпьешь - воешь волком, ни за что, ни про что...

Мается, мается, то заснет, то лается;
Хоть с вином на люди, хоть один вдвоем.
Мается, мается, Бог знает, где шляется,
А все не признается, что все дело в нем.

Может, голова моя не туда вставлена;
Может, слишком много врал, и груза не снесть.
Я бы и дышал, да грудь моя сдавлена;
Я бы вышел вон, но только там страшней, чем здесь...

Мается, мается, тропка все сужается;
Хоть с вином на люди, хоть один вдвоем.
Мается, мается, глянь, вот-вот сломается;
Чтоб ему признаться, что дело только в нем...

В белом кошелечечке да медные деньги,
В золотой купели - темнота да тюрьма;
Небо на цепи, да в ней порваны звенья;
Как пойдешь чинить, ты все поймешь сама.

Не успели все разлить, а полжизни за кормою,
И ни с лупой, ни с ружьем не найти ее следы;
Самый быстрый самолет не успеет за тобою,
А куда деваться мне, я люблю быть там, где ты.

Вроде глупо так стоять, да не к месту целоваться;
Белым голубем взлететь, только на небе темно;
Остается лишь одно - пить вино да любоваться;
Если б не было тебя, я б ушел давным-давно.

Все, что можно пожелать, - все давным-давно сбылося,
Я ушел бы в темный лес, да нельзя свернуть с тропы;
Ох, я знаю, отчего мне сегодня не спалося,
Видно, где-то рядом ты, да глаза мои слепы.

Так что хватит запрягать, хватит гнаться за судьбою,
Хватит попусту гонять в чистом море корабли:
Самый быстрый самолет не поспеет за тобою,
Но, когда ты прилетишь, я махну тебе с земли.

С арбалетом в метро,
Я самурайским мечом меж зубами,
В виртуальной броне, а чаще, как правило, без;
Неизвестный для вас, я тихонько парю между вами
Светлой татью в ночи, среди черных и белых небес.

На картинах святых я -
Незримый намек на движенье,
В новостях CNN я - черта, за которой провал;
Но для тех, кто в ночи,
Я - звезды непонятной круженье,
И последний маяк тем, кто знал, что навеки пропал...

Навигатор, пропой мне канцону-другую;
Я, конечно, вернусь, жди меня у последних ворот,
Вот еще поворот, и я к сердцу прижму дорогую,
Ну, а тем, кто с мечом,
Я скажу им: "Шалом Лейтрайот!"

А пока a la guerre comme a la guerre, все спокойно.
На границах мечты мы стоим от начала времен;
В монастырской тиши мы
Сподвижники главного Война,
В инфракрасный прицел
Мы видны как Небесный ОМОН.

У всех самолетов по два крыла, 
А у меня одно;
У всех людей даль светлым-светла, 
А у меня темно;
Гости давно собрались за стол,
Я все где-то брожу,
И где я, знает один лишь Тот, 
Кто Сторожит Баржу.

В каждой душе есть игла востра, 
Режет аж до кости;
В каждом порту меня ждет сестра, 
Хочет меня спасти,
А я схожу на берег пень-пнем 
И на них не гляжу,
И надо мной держит черный плащ 
Тот, Кто Сторожит Баржу.

Я был рыцарем в цирке, 
Я был святым в кино;
Я хотел стать водой для тебя,
Меня превратили в вино.
Я прочел это в книге,
И это читать смешно:
Как будто бы все это с кем-то другим,
Давным-давным-давно...

А тот, кто сторожит баржу, спесив 
И вообще не святой;
Но тот, кто сторожит баржу, красив 
Неземной красотой.
И вот мы плывем через это бытье, 
Как радужный бес в ребро,
Но, говорят, что таким, как мы, 
Таможня дает добро.

Я родился в таможне,
Когда я выпал на пол.
Мой отец был торговец,
Другой отец - Интерпол;
Третий отец - Дзержинский,
Четвертый отец - кокаин;
С тех пор, как они в Мавзолее, мама,
Я остался совсем один.

У меня есть две фазы, мама,
Я - чистый бухарский эмир.
Когда я трезв, я - Муму и Герасим, мама;
А так я - Война и Мир.

Я удолбан весь день,
Уже лет двенадцать подряд.
Не дышите, когда я вхожу:
Я - наркотический яд.
Мое сердце из масти,
Кровь - диэтиламид;
Не надо смотреть на меня,
Потому что иначе ты вымрешь, как вид.

У меня есть две фазы, мама,
Я чистый бухарский эмир.
Когда я трезв, я - Муму и Герасим, мама;
А так я - Война и Мир.

На юге есть бешеный кактус,
На севере - тундра с тайгой;
И там, и сям есть шаманы, мама,
Я тоже шаман, но другой.
Я не выхожу из астрала,
А выйду, так пью вино;
Есть много высоких материй, мама,
Но я их свожу в одно.

У меня есть две фазы, мама,
Моя родина - русский эфир;
Когда я трезв, я - Муму и Герасим, мама,
А так я - Война и Мир.

Что ж ты смотришь совой,
Дышишь, словно рухнул с дуба?
Посмотри на себя:
Хвост торчком, глаза востры.
Это все пустяки; в жизни все легко и любо,
Пока вдруг у тебя на пути 
Не возникнут три сестры.
У них кудри - как шелк, 
А глаза - как чайны блюдца;
У них семь тысяч лет без пардонов, без мерси.
У них в сердце пожар, они плачут и смеются;
Загляни им в зрачки и скажи: "Прощай-прости".

Три сестры, три сестры
Черно-бело-рыжей масти
В том далеком краю, где не ходят поезда;
Три сестры, три сестры
Разорвут тебя на части:
Сердце - вверх, ноги - вниз,
Остальное - что куда.

А в саду благодать, пахнет медом и сиренью.
Навсегда, навсегда, навсегда
Я шепчу: "Приди, приди!"
Кто зажег в тебе свет, обернется твоей тенью,
И в ночной тишине вырвет сердце из груди.

Три сестры...

Гарсон No.2, Гарсон No.2,
На наших ветвях пожухла листва;
И, может, права людская молва,
И все - только сон, Гарсон No.2.

Вот стол, где я пил; вот виски со льдом;
Напиток стал пыль, стол сдали в музей.
А вот за стеклом
Мумии всех моих близких друзей;
А я только встал на пять минут купить сигарет.
Я вышел пройтись в Латинский Квартал,
Свернул с Camden Lock на Невский с Тверской;
Я вышел духовный, а вернулся мирской,
Но мог бы пропасть, ан нет, не пропал.

Так Гарсон No.2, Гарсон No.2,
То разум горит, а то брезжит едва;
Но мысль мертва, радость моя, а жизнь жива,
И все - только сон, Гарсон No.2.

А колокольный звон течет, как елей;
Ох, моя душа, встань, помолись,
Ну что ж ты спешишь?
А здесь тишина, иконы битлов, ладан-гашиш;
А мне все равно, лишь бы тебе было светлей.

Так Гарсон No.2, Гарсон No.2,
На кладбище тишь;
На наших гробах цветы да трава,
И, похоже, права людская молва,
И все - только сон, Гарсон No.2;
А раз это сон, что ж ты стоишь, Гарсон No.2?!

Ой ты, фикус мой, фикус, фикус религиозный!
Что стоишь одиноко возле края земли?
Иноверцы-злодеи тебя шашкой рубили,
Затупили все шашки и домой побрели.

Ясно солнце с луною над тобой не заходят,
Вкруг корней твоих реки золотые текут;
А на веточке верхней две волшебные птицы,
Не смыкая очей, все тебя стерегут.

Одну звать Евдундоксия, а другую - Снандулия;
У них перья днем - жемчуг, а в ночи - бирюза;
У них сердце - как камень, а слеза - как железо,
И, любимые мною, с переливом глаза.

Я читал в одной книге, что, когда станет плохо,
И над миром взойдут ледоруб да пила,
Они снимутся с ветки, они взовьются в небо
И возьмут нас с тобою под тугие крыла.

Как большой друг людей, я гляжу на тебя непрестанно;
Как сапер-подрывник, чую сердцем тугую струну.
А в чертогах судьбы удивительный мастер Лукьянов
Городит мне хором с окном на твою сторону.

Если б я был матрос, я б уплыл по тебе, как по морю,
В чужеземном порту пропивать башмаки в кабаке;
Но народы кричат, и никто не поможет их горю,
Если только что ты, с утешительной ветвью в руке.

Жили впотьмах, ждали ответа;
Кто там внизу, а это лишь стекло.
Счастье мое, ты одна, и другой такой нету;
Жили мы бедно - хватит, станем жить светло.

В журавлиных часах зажигается надпись: "К отлету";
От крыла до крыла рвать наверху тишину.
Только кто, не скажу, начинает другую работу,
Превращается в свет из окна на твою сторону.

В вечерний свет из окна на твою сторону.